Цветочный крест [= Роман-катавасия ] - Елена Колядина

Смерть пыталась сопротивляться.

— Ой, нет, чадце мое, — заупокойным голосом упиралась она, — лежать мне никак некогда. Патриарх Никон на смертном одре мучается, зовет меня, а я, грешница, тут разлеживаться буду? Посижу маленько, отдышусь да и поплетусь дальше. У меня роженица в Песьих Деньгах уж сутки родами мается, аж в ушах крик ея стоит, двоица стариков в Тотьме угасают — угаснуть не могут, родня уж вся измаялась, разбойник какой день по лесу бродит — осину ищет — повеситься, и все найти не может. Ладно, лиходей этот пусть еще ночь в чаще помается — самоубийство ему все одно за грехи назначено, а родильница чем виновата, что бабушка смерть в гостях прохлаждается?

— Да куда же вы пойдете? — уговаривала Феодосья, тихонечко подводя гостью к лежанке — вороху соломы, покрытой рядном, — вы ж вся горите, лоб сухой, а руки — как лед. О-ой, и губы лихорадкой обсыпало. Да вам и косу не поднять в таком состоянии, чем же будете нас, грешных, на тот свет отправлять?

— Да уж как-нибудь придушу, — шептала смерть. — Али зелия какого дам. Али жилы вытяну. Топором можно…

Она была очень доброй и трудолюбивой старушкой.

— Жилы вытяну… — упрекнула Феодосья. — Да как же вытяните, коли у вас — пясти дрожат, как кур вы воровали? Не все об жилах чужих думать, надо и самой иногда передохнуть. Сей час я бузины с малиной заварю. Ложитесь, смертушка, милая! Только не умирайте!

Гостья покачнулась, воскликнула нечто сама себе — Феодосье показалось, что она разобрала что-то вроде: «вот, прах подери», и виновато прилегла на краешек, всем своим видом давая понять себе и Феодосье, что нежиться на соломе она, смерть, долго не собирается. Но, как только ее тело почувствовало мягкость хрустящего ложа, силы покинули смерть, и она с наслаждением протянула ноги. Вежи старухи сомкнулись, рот же, напротив, безвольно приоткрылся и запал. Полежав так мгновение, смерть принялась вздыхать и неразборчиво бормотать. Ежели бы можно было разобрать ея баяние, то узнала бы Феодосья, что смолоду смерть никто не мог обогнать в косьбе! Бывало, взмахнет она литовкой — целое городище от мора в один присест преставится! Взмахнет другой раз — три села с пустошью вместе с малыми детьми на Божью тропу встанут. Иной раз и не просит ея Господь призвать челядь на тот свет, а она сама, по собственному хотению, после окончания трудного дня еще разок с косой по пажити живота пройдется. Потому, что знает смерть: нет такого православного на Руси, кто ни мечтал бы поскорее избавиться от тягот и забот земной жизни и обрести житие небесное. Сколько раз с удовлетворением слышала смерть, как сродственники со вздохом молвили над телом усопшего: «Слава тебе, Господи, отмучился!». Особой гордостью смерти был мор в столице, когда её неустанным трудом в три дни дуба дало пол-Москвы.

— Потерпи, милая, потерпи родная… — услышала Феодосия и догадалась, что смерть уговаривает роженицу, мающуюся родильной горячкой.

Феодосия спешно подкинула хвороста в очаг, налила в каменный горшок воды и пристроила его в огне. Затем подхватилась и, стукнув себя перстами в лоб, вытащила из ложбинки, вырытой в земляной стене избушки, туесок с бурой прошлогодней клюквой. Она раздавила перстами ягодку и вложила ея в приоткрытые уста смерти:

— Пожуйте кислого, сразу полегчает. А я сей час и навару клюквенного еще сделаю.

Феодосия бросила в горшок горсть сушеного зелия, перемешала, дожидаясь, пока травы осядут на дно, отлила пахучего навару в маленький туесок и принялась помаленьку поить смерть.

— Вот у меня тут какая живая водица, — ласковым заупокойным голосом ворковала Феодосья.

Выпоив весь навар, Феодосья навалила на недужную завернутого в мешковину сена, особо угревая ноги смерти.

Вскоре лик смерти покрылся испариной.

— Слава тебе, Господи, пропотела! Спасла аз смертушку от успения! — возликовала Феодосия. — Глядишь, к утру поправится. Ох, а я-то не готова!..

И Феодосья подскочила так стремительно, что заколыхался огонь в очаге.

— Ни домовины не готово, ни могилки во сырой матери-земле, ни рубашки чистой, да и сама я не мытая, — запричитала Феодосья, кружа по избушке и не зная, за что вперед схватиться.

Наконец она увидала в углу под порогом каменный топор без топорища — Феодосья подобрала его как-то в лесу, очевидно, оброненный чудями шахтными и, схватив его, быстро выбежала из избушки.

На улице было еще не ночно, но уже исчезли все краски, сделавши сосны, траву, папоротник и мухоморы — все вокруг — серым скаредьем.

Феодосья побежала вглубь леса, туда, где помнилась ей поваленная старостью рябина, вся в шубе из сизого лишайника. Она быстро нашла её — повисшую на собственном комле затрухлявевшую колоду, расколовшуюся при падении. Натужившись, Феодосья разворотила дерево на два лотка и накинулась яростно рубить и скрести нутро каменным топором. При первых ударах Феодосьи из вершинного обломка выкатился леший и, чертыхаясь, сиганул прочь. Феодосье же приблазилось, что из колоды с шумом вылетела птица. Лишь когда птица побежала, ломая валежник и поминая чертей, Феодосья прервала свой труд и вгляделась в темноту. Но разглядеть ничего не удалось.

— Иди ты к лешему! — обсердилась Феодосья и вновь взялась яростно долбить колоду.

— Чего-чего?! — ошалело вопросил леший и покосился по сторонам. — Куда идти?

«Да это же разбойник, которого смерть поминала, — догадалась Феодосья. — Не может осину найти».

— Потерпи, — срывающимся голосом крикнула Феодосья в темноту, — скоро смерть твоя придет. Только зря ты надумал на осине давиться — грех сие. Али имеешь ты право Бога в себе убивать?

— Чего-чего?! — уставившись на Феодосью, сызнова вопросил леший.

— Со смертью твоей аз сей час говорила. Знает она, что осина по тебе уж дрожит.

— Какого хрена осина?! — пробормотал леший, у которого на эту ночь были совершенно другие планы: он ждал русалку, с которой рассчитывал блудить до утра. Наконец, смысл Феодосьиных слов дошел до него во всей полноте. На миг он оторопел и обезгласил.

— Да как же это?! — наконец тонко выкрикнул леший. — Да за что?!

— Смерть рекши: за грехи, — сочувственно пояснила Феодосья.

— За какие такие грехи?! — жалобно тянул леший.

— За разбой.

— Какой разбой?! Какой разбой?! Одну бабу-ягодницу закрутил по лесу да на одного мужика-древоделя сосну повалил.

— Аз за что купила, за то и продаю, — обсердившись помехе в работе, ответила Феодосья. И принялась долбить колоду. Но прежнего упоения не было.

Леший забегал кругами.

— Нет, девки, вы слыхали? — плачущим голосом возмущенно обратился он в темноту. — Уж и не закрути теперь в лесу никого, уж и грех сразу тебе впишут! Уж и осину тебе приготовят! Да я, может, и помирать не собираюсь! Я, может, вообще утопиться надумаю. И осина мне без нужды!

Из лесу раздался развязный женский смех.